Статьи

ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ

На картине серенький зимний денек, одинокий мужик да две верные лайки, и подпись-название «Жизнь удалась»! Одиноко пилит дрова мама. Окруженный кипенью цветущего сада, одиноко вскапывает огород бобыль. Одиноко мерзнут забытые на голых, облетевших ветвях яблоки… Грустно. Жизнь удалась? Удалась от того, что, одолевая болести и тягости, личные слабости и немощи, оставаясь наедине с холстом, мудро принимая неизбывности жизни, Юрий Алексеевич Маланенков творит не уныние, а «светлый покой». Удалась потому, что трудно, но не в «смердяковском» недовольстве, живут близкие. Удалась, справившись с манками-соблазнами, сохранив сострадание к неприкаянным «простецам», не отделившись от них, сроднившись с наследием великих художников-сердцеведов, искусством утвердивших правду «униженных и оскорбленных». Удалась, сохранив веру в начальные ценности русского искусства – в реализм и все превосходящее великолепие колористической живописи.

Любя написанное Юрием Алексеевичем, задаешься вопросом – кому оно нужно? И отвечаешь – всем! Даже зажиревшим в довольстве и успешности, напоминанием, пусть и не горящими словами «валтасарова пира», о судьбе всегда трагично-достойно живущей родины, напоминанием об особой чуткости русской культуры, открывающей «поры души» смотрящего, наполняя ее достойными человека переживаниями.

У картин художника лишь один недостаток. Их почти невозможно репродуицировать без потери неуловимо-сущностных тонкостей. Рассматривая в упор небольшие холсты, особо ничего не различишь, кроме, воспользуемся словами Василия Ивановича Сурикова, «дивного мешева красок». А отойдешь метров на десять, и даже подслеповатыми глазами не просто увидишь, а физически ощутишь материальность плоти изображенного. Это особый дар «московской школы», дар чутко отзываться на цветовое изобилие, дар, во многом унаследованный Юрием Алексеевичем от учителя – великого Виктора Григорьевича Цыплакова. Собранные вместе холсты Маланенкова восхищают единственностью цветовых мотивов. Подлинный колорист никогда не пресытится изменчивостью природной жизни и, занятый непрерывной погоней за бесконечностью нюансов-переживаний, не найдет времени и сил полюбить свои авторски-фирменные особости больше, чем самое искусство.

Внешне живопись нашего современника близка к классике «широкого письма», порожденного Константином Алексеевичем Коровиным, мастерами «Союза русских художников», исповедовавшими культ изобильной цветности, заменившими рисуночную рассудочность «лепкой формы». Ныне все меньше адептов этой веры, требующей особой настроенности, особого воспитания, различающего подлинную виртуозность от лихой расхлябанности. Живопись Маланенкова – камертон импровизационности, исключающей поверхностность. Всмотритесь, как «умучена», просушена, пролессирована, прополирована, уплотнена, одрагоценена красочная поверхность его холстов. Но все это не ради формы как таковой, а для улавливания «никчемных» переживаний, способных перечеркивать даже череду фабульной успешности, возвращая к начальной искренней простоте.

Пейзажи художника понуждают заподозрить, что он никогда не смотрит телевизор, не держит в руках глянцевые рекламные открытки, что его глаз не испорчен одичалой окружающей визуальностью. Ладно бы только на вечную природу, но ведь и на Москву-мегаполис он смотрит как некогда «жители Замоскворечья» - Василий Андреевич Тропинин, Алексей Кондратьевич Саврасов, Аполлон Александрович Григорьев. От того и видит Кремль через трогательно всклокоченную березку, Большой театр в пушкинскую метель… Привыкнув к презентационной парадности, не поверив художнику, пошел искать точку, с которой писалось «бессмертное величие Кремля», и тут же увидел ее – березку, мимо которой проходил не единожды, не замечая. И оказалось, что Юрий Алексеевич смотрит не в прошлое, а в живую современность, сохраняющую вечность, пусть и через пробившуюся через асфальт травку, выжившее деревце.

Часто подлинный художник остается одинок и в шумном общении, особенно если сохраняет верность редкой, вымирающей традиции – традиции живого, восторженного, одновременно неприхотливого переживания сиюминутных радостей. Художник такого настроя может писать первое глянувшееся, схватывая его на лету, а затем длительно погружаться в бесконечные смыслы казавшегося случайным. Такой художник одинок не от гордыни, а от того, что уже нет среди нас ни Франсуа Милле, ни Роберта Бернса, ни Николая Михайловича Рубцова, ни Виктора Григорьевича Цыплакова…, тех, с кем можно было бы помолчать-посмотреть-послушать, разделить радость «чемергеса от Маньки Шалопутки», радость проголодавшегося, наскоро соорудившего скворчащую яичницу, с которой не сравнимо никакое роскошное гурманство. Испытать еще большую радость от того, как все это написано, без нудной натуралистической «объективности», а живым плавким мазком, не абстрактным цветом, а единственным, присущим только этому соленому огурчику, потому что другой из той же бочки будет уже иным…

Можно множить описание работ художника, можно мучиться от того, что щедро разбежались от него по миру и вряд ли когда их все увидишь. Можно еще раз подтвердить – жизнь удалась! – в том числе и для тебя, смотрящего, от того, что через искусство удивленно-восхищенного художника прояснело в дотоле невыразимых томлениях собственной души.

Сергей Гавриляченко